Ранним апрельским утром по окраине рабочего поселка шел солдат. Шел тяжело, со злостью упирая в подмерзшую за ночь землю, костыли. Правая нога, обутая в кирзовый сапог давила тоненькие льдинки, покрывшие весенние лужицы. Левой ноги не было. Сухая кожа лица туго обтягивала скулы, глаза прищурены, словно идет солдат не навстречу утреннему солнышку, а в атаку и целится взглядом в притаившегося впереди врага.
Из крайнего дома вышла пожилая женщина, открыла ставни окон, выходящих на улицу. Из-под руки взглянула на солдата, проходившего мимо ее дома – может знакомый? Но солдат не был ей знаком и тем не менее, она поздоровалась негромким приветливым голосом:
– Здрав будь, служивый! Далеко ли путь держишь?
– Здравствуй, мать, – отозвался солдат, остановившись и обвиснув на костылях. Видно было, что идет он издалека, пожалуй, с железнодорожного вокзала, и дорога дается ему с трудом. – Напиться у тебя можно?
– Конечно, солдатик, сейчас вынесу, а то – заходи в дом, угощу, чем Бог послал. – Предложила она.
– Спасибо, мать. – Солдат сложил костыли, прислонил их к доскам забора и присел на вкопанную лавочку, переводя дыхание. Солдатский «сидор» пристроил рядом, расстегнул шинель. – Я посижу, отдохну маленько.
Хозяйка смотрела, как пьет солдат небольшими, экономными глотками. На худой, жилистой шее ходит вверх – вниз острый кадык. Шинель распахнулась, открыв на груди две боевые медали – «За Отвагу» и «За оборону Кавказа». Наконец он отнял ковш и утер губы тыльной стороной руки.
– Спасибо, мать. – Еще раз поблагодарил он. – Посижу еще, выкурю цигарку?
– Сиди. – Улыбнулась хозяйка. – Воду уносить не буду, может еще захочешь. – Она поставила ковш на лавку, рядом. – Когда войне-то конец? – спросила она, глядя, как ловко тот скручивает цигарку, – вы же там, рядом с ней, вам наверняка все известно.
– Скоро, мать, скоро! – обнадежил ее боец. – В самой Германии бои идут. Еще месяц-другой потерпеть и дожмем его!
– Далеко ль тебе идти? – интересовалась хозяйка.
– До Семеновки, мать.
– Так это ж полтора десятка верст! – охнула та. – Куда ты на костылях? Это сейчас по морозцу легко, а через час-другой подтает, по грязи не шибко разгуляешься!
– Ничего, мать, – усмехнулся солдат. – Пол-Европы прошел, а тут… Как – нибудь.
– Ты вот что – не дури, герой! – повысила голос хозяйка. – У соседки брат – Егор остановился, из Ольховки, у него подвода. Скоро он в обратный путь тронется, это ж как раз рядом с твоей Семеновкой, и тебя прихватит, не откажет. Мужик он добрый, с сердцем…
Телега, запряженная одноглазым конем, поскрипывая тащилась по проселку. Пригорки уже почти просохли от вешней влаги, в низинах еще было сыро, здесь грязь налипала на ободья колес. Возница – дед лет семидесяти, в брезентовом негнущемся плаще, жалея коня, на подъеме спрыгивал с телеги и шел рядом.
– Сиди, сиди, – бросил он пассажиру. – Буян крепкий конь, вывезет. Один такой справный на весь колхоз остался, остальные – старики, вроде меня. Всех добрых-то в армию забрали, а его забраковали из-за глаза. Да и вещей на подводе – твой «сидор», да моя плетенка с котенком.
Апрельское солнышко пригревало, солдат, полулежа на подводе, в пол-уха прислушивался к негромкому говору деда:
– Вчера эвакуированных на вокзал отвез – разрешили им домой вернуться, да припозднился, пришлось заночевать у сестры. А на вокзале – слышь ты, смотрю – сидит котенок мелкий. Как есть – беспризорник! Глаза испуганные, голодный, смотрит на людей, помощи ищет, а им и дела до него нет.
Вокруг собак одичалых – тьма! Загрызли бы его, как пить дать! Пожалел я малыша, забрал с собой.
– Котенка пожалел… – усмехнулся солдат. – Тут дети беспризорные ходят. А ты – котенка. Для детей прибереги свою жалость!
– Это ты – правильно, про детей сказал! – не обиделся дед. – Только котенок – он тоже ребенок беспризорный. Виноват он, что на свет его родили? В детдом его не определят, в столовых не накормят. А ведь тоже – живая душа. – Старик посмотрел на пассажира, вздохнул: – Ожесточились вы, сынки, сердцем на войне, но это пройдет, по себе знаю. Я ведь и японскую, и империалистическую, гражданскую – тоже прихватил. А доброта, скажу тебе, она или есть, или ее нет. Если есть – то ее на всех хватит, и на ребенка, и на котенка. А уж если нет…- Дед помолчал. – Из пехоты, видать?
– Оттуда, батя. – Отвечал солдат. – Списали, вот, подчистую. Не знаю теперь – радоваться, что жив остался, или плакать?
– Глупые речи говоришь, – нахмурился дед. – Поначалу ты мне умным показался, а сейчас такую чушь сморозил! Иль без ноги люди не живут? Голова цела – вот что главное! Войну прошел – не шутка! Жив остался, награды на груди – значит герой! Домой возвращаешься – это ли не счастье? Ждут, поди, дома – то?
Солдат замолчал, угрюмо поглядывая на дорогу. Дед Егор решил, что попутчику неприятен этот разговор и решил сменить тему:
– В Семеновку – то, к кому направляешься? Я там местных почитай всех знаю.
– Всех, говоришь? – Солдат с надеждой взглянул на деда. – Жену я ищу с дочкой. Еще до ранения письма перестали от них приходить. А написал им из госпиталя – пришел ответ: «Указанный адрес отсутствует». Вчера только приехал в город, а дома моего нет – весь квартал выгорел.
– Это в Слободе? Было дело. – Кивнул дед. – До города война не дошла, бомбили, правда, станцию железнодорожную, но сам город цел остался. А в прошлом году – пожар случился. Ветер, как назло, ураганный – половину Слободы как корова языком слизала. Погибшие тоже были. – Сообразив, что настроения солдату его слова не добавили, осекся: – так значит, своих ищешь?
Солдат угрюмо кивнул головой:
– У знакомых узнал – живы мои. В Семеновке у жены – тетка двоюродная живет, говорят, что она к ней подалась.
– Как зовут супругу-то? – прищурился старик.
– Галиной, а дочку – Катей. Не знаешь таких?
– Знаю, как не знать. – Дед Егор, не скрывая улыбки смотрел солдату в глаза. – Жива-здорова твоя семья. Только не там ты ее искать взялся.
– Как так? – удивился солдат. – У нас родственников больше нет. А кому они еще нужны в такое-то время?
Дед Егор с укоризной покачал головой:
– Вот сейчас ты опять глупость сморозил. Неужто думаешь, что пока ты фашиста бьешь, защищаешь нас от ворога, мы твоею семью на улице оставим? Что ж ты так о людях плохо думаешь? Люди, конечно, всякие есть, варнаков тоже хватает, но ведь и они не такими родились!
– Не томи, дед, где мне найти жену с дочкой?
– Так мы сейчас к ним и едем, солдатик. У меня они живут, в моем доме хозяйствуют! Тетка ее – давно Богу душу отдала, дом ее определили под контору, вот я и увез их к себе. Я целыми днями в конюшне, бывает и заночую там, а домик пустует – вот и разместил Галину с Катюшкой. И тебе там место найдется – не чужой, оказывается, человек! – старик рассыпал мелкую дробь доброго смеха.
Солдат, затаив дыхание, слушал деда. Ожесточенное сердце его, полной мерой хлебнувшее страданий и жестокости, казалось, никогда не оттает. Но оно теплело от простых и искренних слов деда, от смеха его, совсем не обидного. Он смотрел на этого несуразного старика, идущего рядом с подводой и только теперь приходило к нему понимание, что слова его – вовсе не рисовка. Просто такой он человек – хранитель доброты. Просто так живет он, одаривая теплом всех, кто рядом – и людей, и коней, и котенка мелкого. И тепло это передается от человека к человеку, делая их добрее и лучше, очищая души от всего наносного и грязного. И глядя на него, любому становится ясно – нельзя жить по-другому!
– Где твой найденыш-то, дед? – внезапно осипшим голосом произнес солдат. Достал из плетеной корзины худого котенка с удивленно – испуганными глазами и прижал к груди. – Ну, что, малыш, поживем у деда, пока свой дом не отстроим? – спрашивал он у малыша, наглаживая мягкую шерстку. – Да такой дом, чтобы и деду Егору там было хорошо!
– Вот это – другой разговор, – улыбался дед Егор. – Теперь ты все сможешь, шутка ли – такую войну одолел!
